Последние дни перед отбытием из Одессы напоминают какую-то странную, перманентную пресс-конференцию: все задают вопросы. Вопросы разные, включая и риторические:
— Вас что, не привлекает перспектива развития событий в городе и в стране?
Так и хочется ответить по-одесски, вопросом на вопрос: “А вас?”. Еще чаще задаются вопросы праздные, например:
— Почему вы уезжаете и каким образом?
Это спрашивают из пустого любопытства, и отвечать не очень-то хочется. В самом деле, кого интересуют твои причины, скажем, семейного порядка, а уж тем более кому важны юридические мотивы твоего отъезда?
— А вас не страшит разлука с друзьями?
Если не страшит, то очень печалит. Правда, круг друзей и даже добрых знакомых в Одессе очень сузился. Иных уж нет, а те далече.
— Легко ли вам расстаться с Одессой?
Стоп, вот это уже по существу. Ответить однословно: “нелегко” — это еще ничего не сказать. Причем можно обойтись без всяких высокопарных слов о “малой родине”. Таковых у меня три: Ленинград, где родился, старинный Ярославль, где прошло школьное детство, и, наконец, Одесса, где прожил студенческие годы и всю — на сегодняшний день — трудовую жизнь.
Одесса для меня понятие не только географическое, но и историческое, прежде всего — историко-культурное. Город удивительно своеобразной судьбы, возникший едва ли не на пустом месте и так быстро ставший на ноги. Город с “лица необщим выраженьем”. Правда, в нашем веке и особенно за последние четыре с лишним десятилетия многие отцы города, республики, страны пытались это выраженье нивелировать, но, несмотря ни на что, полного успеха не добились.
Нет, не склонен я идеализировать наш город. Здесь и в лучшие времена многое вызывало внутренний протест. Например, загрязненная русская речь. И тем более — повышенная прагматичность многих людей, переходящая “местами” в бездуховность. И невыверенная шкала ценностей у многих горожан и их культуртрегеров — шкала, по которой все то золото, что блестит. Да простят меня земляки, все это было и есть. Но почему же все-таки стоило уехать отсюда на какой-нибудь месяц, и все эти приметы заслонялись в памяти красотами города и достоинствами его неслучайных граждан?
Эти достоинства можно было бы перечислять долго. Даже сегодня с удовольствием констатируешь, что в нашем городе не до конца разучились улыбаться, что многие люди предпочитают открытость замкнутости, а простенькую шутку — пустопорожней митинговой говорильне. Одесское мировосприятие — штука особая, в каждом поколении порождалось оно особым одесским генофондом.
Беда лишь, что в последние годы это богатство резко пошло на убыль. Последние годы придали процессу пугающее ускорение; что уж говорить о дне нынешнем, когда столичные руководители находят для всех одно лишь утешение: “Пока продолжаем падать в яму, но вот достигнем дна, ушибемся и... начнем путь наверх”. Какая-то еловая механика получается. А вдруг яма бездонная? А вдруг расшибемся? Что же тогда спасет нас и, в частности, наш город? Неужели запланированные к строительству нефтяной и цементный терминалы? Это как же сильно нужно ненавидеть Одессу, чтобы выдумать для нее такую казнь египетскую!
Есть мудрое правило: подметать сор, начиная со своего порога. Вот и думаешь: а что ты сам-то сделал, чтобы хоть как-то противостоять? Всегда считал, что нужно прежде всего квалифицированно и добросовестно делать свое дело — и на службе, и на общественном поприще. Так и старался поступать, не обольщаясь насчет КПД своей деятельности. Но сегодня... С ужасом наблюдаю, как сузился и без того небольшой круг студентов, которым не безразлично, кто их учит. В вузах главнейшими подразделениями становятся не факультеты или кафедры, а биржи и совместные предприятия (разумеется, со столь необходимым переводом делопроизводства на государственный язык). Из-за несовершенства законодательства и бездеятельности аппарата Украинского фонда культуры (и в Киеве, и в Одессе) никому не нужным оказался Лицей искусств — единственное в своем роде учебное заведение во всем СНГ. Как и прочие творческие союзы, дышит на ладан родной Союз театральных деятелей, а над бывшим Домом актера развевается “веселый Роджер” валютного казино. Еще стоически держится Дом ученых, но и на этот прелестный особняк нацеливаются беспардонные нувориши из всяких псевдобирж и недо-банков, помышляя превратить этот дом в “шикарный” офис с вечерними “презентациями”, на которых так приятно потушить дорогую заморскую сигарету о полировку старинного клавесина. И никому не нужны серьезные программы изданий, посвященных предстоящему двухсотлетию города, и многие другие идеи...
Словом, начинаешь сомневаться в целесообразности своих усилий. Чем-чем, а сомнениями и раздумьями нас время не обделило. От множества печальных раздумий иногда отрывает новый и довольно редкий вопрос:
— Надолго ли уезжаете и когда вернетесь?
Это добрый вопрос. Спасибо, друзья. Коллеги мои в Европе и Америке часто меняют на время не только город, но и страну проживания, однако их связи с родными местами не прекращаются, да к тому же потом они и возвращаются. Пора бы и нам спокойно воспринимать такие перемены, быть цивилизованными людьми.
Что касается меня, то пока я еду работать на год. Боюсь загадывать на дальнейшее, но совершенно уверен, что крепкие связи с родным городом сохраню на любой срок. Надеюсь вернуться в Одессу не агонизирующую, в Одессу возрождающуюся. Готов всячески — расстояние не такая уж помеха — этому способствовать.
Так хочется приехать в родной город накануне его юбилея и убедиться, что “жив курилка”. И увидеть Одессу (а не несколько улиц и порт) действительно свободной экономической зоной в составе разумно устроенной Украинской Федерации. А пока, хоть и неверующий я человек и хоть вынужден в мыслях все чаще отправляться в “дальнее зарубежье”, про себя повторяю перефразированную первую строчку британского гимна:
Боже, храни Одессу!

Марк СОКОЛЯНСКИЙ.

Много лет назад великий шутник Исай Котлер, бывший одно время режиссером в театре Жванецкого, рассказал мне такую историю.
...Театр был на гастролях в Польше. Театр оказался на пляже. Роскошная полячка украшала пляж. Иван Дыховичный, игравший в те годы с одесситами, сиял и раскладывал перед паненкой свои гусарские принадлежности. Мимо. Солидный и обаятельный Витя Ильченко дельфином молодым всплывал перед нею из балтийских вод. Не пришелся.
Сирена смотрела на них как бы через соседнее чехословацкое стекло. Смотрела на Рому.
“Хочу малого!” — говорила она, произнося, видимо, “эль”, как Борисова и Фрейндлих во всех отзвучавших “Варшавских мелодиях” вместе взятых.
Полячки понимают в настоящих мужчинах. Кажется, у одной из них был роман с одним французом. Кажется, это был Наполеон.
Помнится, император был тоже небольшого роста.
Хочу малого!
Хочу уже двадцать пять лет, с тех пор, как увидал его впервые на сцене театра эстрады в спектакле “8+8+8”.
Хочу малого!
На эстраде, на театральной сцене, на малом и большом экране, в живом общении.
Роман Андреевич Кац.
Ромочка Карцев. Почему-то фамилию надо прятать. Говорят, даже удивительный Акимов сказал Лене Шапиро: “У актера не может быть фамилии зубного врача”. Леня стал Леонидовым. Теперь, как известно, он там, где гуляют под настоящими фамилиями...
Конечно, они неразделимы — Жванецкий, Ильченко, Карцев.
Такие браки совершаются на небесах. Такие небеса синели над их милой Одессой.
...Мы сидим с Витей и Ромой на разогретой первоапрельской скамеечке перед гостиницей “Лондонская». На бульваре. Справа — Пушкин. Слева, кажется, — ракетный академик Глушко. Девочки подходят к мальчикам и берут у них автографы. Я греюсь в лучах их заслуженной славы. Мы постепенно, как и полагается в Одессе, идем прогуливаться. Вот здесь жил один. Здесь — другой. Тут кто-то вылез из окна... Половое созревание, оно же — комсомольская юность. Я вставляю цитаты и литературные замечания. В театре Жванецкого я считаюсь начитанным.
Боже единственный, как хорошо с ними!
Витя, Витечка, белоголовый журавль, на кого ты нас покинул? Французская таблетка, которую ты дал мне “от живота”, до сих пор не проглочена мною. Тогда сам прошел, сейчас не болит.
Болит душа от того, что разрушила костлявая ваше несравненное партнерство...
Вы видели малого в антрактах его спектаклей?
Черное море, с детства вошедшее в его крепкую плоть, солеными пятнами выступает на его рубахе.
Вы, артисты, играющие крылышками ноздрей, боящиеся расплескаться.
Вам нечего расплескивать.
Темперамент или есть, или его нет.
Там, там, в измерениях иных, они сойдутся когда-нибудь, Роман Андреевич и Чарльз Спенсерович.
Они с уважением посмотрят друг на друга и одобрительно похмыкают на присущих им языках...
Оба — ну очень маленькие... Но очень большие.
Что еще напишут для Карцева Бабель, Зощенко, Шолом-Алейхем, Гюи де Мопассан, Михаил Жванецкий? Живи долго, малой.
Неся свою боль зубному врачу, мы меньше всего интересуемся его фамилией. Мы думаем — какие у него руки.
Ах, какое сердце у Романа Андреевича Каца!
Актер, лицедей, кривляка, гистрион, шаушпиллер.
Кроткий и жесткий Рома. Живи долго, малой.
Хочу малого!
Твой Вадим ЖУК.

Сегодня многие одесситы, увы, покинули Одессу и страну. Теперь они живут в Америке, в Израиле, в Австралии, в Канаде... Но в декабре 1991 года количество одесситов, оказавшихся за рубежом, в одно мгновение резко увеличилось. Причем им для этого, как выяснилось, совсем не нужно было покидать страну. Просто распался Союз, и по отношению к Одессе они тут же оказались пусть в ближнем, но все-таки зарубежье. Недавно наш корреспондент встретился с одним из таких зарубежных одесситов — жителем столицы России, весьма популярным в последние годы человеком, генеральным продюсером кинофестиваля «Кинотавр» Марком Рудинштейном. Причем встреча эта произошла в столице еще одного нового иностранного государства — в Минске...

— Марк Григорьевич, что для Вас все-таки Одесса?
— Одесса?.. Позволю себе, скажем, такое сравнение: Одесса для меня — это любимая женщина, с которой расстался очень рано, а встретился очень поздно... А теперь у нее семья, дети... и ты уже ничего больше не можешь сделать, кроме как оказывать знаки внимания и дарить подарки...
— Простите за прямой вопрос, не собираетесь ли Вы все-таки эмигрировать?
— Простите за прямой ответ, но вопрос глупый. Во всяком случае, для меня... Что такое Родина? Для многих это что-то большое. А для меня Родина — это маленький кусочек: Дерибасовская, Горького, мой подмосковный Подольск... И вообще: почему, скажем, Париж, который в двух тысячах километрах от Москвы — это не моя родина, а Петропавловск-Камчатский, который в десяти тысячах, — моя?.. А вообще-то я человек сентиментальный. Для меня возможность оказаться даже на Монпарнасе ничего не значит. А вот не иметь возможности хотя бы раз в году оказаться на Дерибасовской — это уже трагедия...
— А почему бы в таком случае Вам не вернуться в Одессу насовсем?
— Такой вариант не исключен... Вот заработаю денег, куплю себе где-нибудь на Фонтане дачку и вернусь. Во всяком случае, остаток жизни собираюсь провести в Одессе.
— Ну, значит, это будет еще не скоро...
— Спасибо... Но поработать, сделать что-нибудь для Одессы уже сегодня хотелось бы.
— Кстати, Вы — автор идеи фестиваля «Кинотавр». Причем не только автор, но и блестящий, так сказать, осуществитель. Почему бы Вам не попытаться возродить и наш одесский «Золотой Дюк»?
— Признаюсь, мне уже поступило такое предложение. И, прямо скажу, как только я услышал об этом, сердце мое дрогнуло...
— Ну так, как говорится, в добрый час!
— Все не так просто. Я согласен взяться за это только в том случае, если рядом будет автор «Дюка» Станислав Говорухин. Я помню первый «Золотой Дюк». Там был задан высокий организационный и вкусовой уровень. Это все заслуга прежде всего Говорухина...
— Но захочет ли он?
— А почему нет?.. У меня были с ним предварительные переговоры. И он, в принципе, согласился, хотя и выдвинул ряд условий.
— Какие же это условия?
— Пока могу сказать лишь только то, что в конце июля приеду в Одессу на переговоры и буду эти условия отстаивать...
— Одессе в следующем году двести лет. Собираетесь ли Вы сделать своему родному городу какой-нибудь подарок?
— Вот «Золотой Дюк», надеюсь, и будет таким подарком.
— Мы тоже очень надеемся!..

На 88-м году жизни в Лондоне скончался гениальный музыкант, наш современник Натан Мильштейн. Он был одним из выдающихся скрипачей со времен изобретения этого уникального инструмента и, безусловно, одним из самых выдающихся скрипачей XX века.

У Натана Мильштейна было моцартовское чувство меры и вкуса. Его волшебный звук проницал любое пространство. Непостижимое виртуозное мастерство не становилось у него самоцелью, но служило глубочайшему проникновению в красоту и глубину музыки. Его звук лился, как луч солнца, его вибрация была такой тонкой, ненавязчивой, непринужденной, что слушатели на его концертах ощущали полную погруженность в нечто обнимающее и возвышающее. Да, его игра была возвышенной в лучшем смысле слова.
Конечно, прежде всего он был классик, но ему не чужд был романтизм. Он обладал безукоризненным чувством стиля. Его интерпретации Баха останутся навсегда как образец чуткого проникновения в музыку великого композитора, как будто он был современником Баха, как будто он был с ним знаком и Бах давал ему творческие советы.
Он был одним из исполнителей, которые делают композиторов счастливыми. Сейчас он соединился с теми, кого больше всего любил.
Натан Мильштейн родился в Одессе. Впервые я встретился с ним в Нью-Йорке в 1976 г. в гостинице на Пятой авеню. Привезя ему письма от его старого друга и опекуна из Одессы — Семена Борисовича Горовица, замечательного знатока музыки и изумительного человека.
В Одессе до революции было правило — опекать таланты. В эту группу добрых людей входили врачи, адвокаты, ученые. Они знали всех талантливых детей. Бедным покупали одежду и обувь и, конечно, давали деньги родителям на музыкальное образование. Устраивались благотворительные концерты, и эти мальчики и девочки играли, не по-детски высоко держа скрипку и приводя в восторг эмоциональных одесситов.
Одним из таких мальчиков был Натан Мильштейн — или просто Миля, как его звали в быту.
Однажды я спросил: “Как вам удалось сохранить такую форму?”. Он ответил: “Когда мы жили в Одессе, моя покойная мама говорила мне: “Миля, ты уже покушал, иди заниматься”. Вот так я и делаю всю жизнь”. Спустя много лет — ему уже было 82 года — он с легкостью восемнадцатилетнего юноши играл в Карнеги-холле Паганини. Его и тогда спросили, как он может в 82 года так легко и виртуозно играть. Он ответил очень просто: “Мне трудно дойти до сцены, а играть мне легко”.
Он отдал музыке всю свою жизнь. Однажды я был в номере гостиницы, где он остановился в Нью-Йорке, позвонил телефон, Натан взял трубку и начал говорить по-английски, затем сделал какую-то гримасу, замотал головой и произнес по-русски: “Перестань валять дурака, за всю жизнь ты так и не научился говорить по-английски... ”. Потом он мне сказал: “Это Володя Горовиц, мы ведь с ним “дети революции”, вместе сбежали из Советского Союза. Нас послали на гастроли, чтобы показать достижения молодого Советского Союза, и концерты проходили под девизом “Дети революции”, но дети к тому времени немножко повзрослели, и теперь мы с вами беседуем здесь, а не там”.
У него всегда одна рука была на ручке чемодана, вся жизнь была в переездах, но в эти считанные минуты он умудрялся открыть чехол скрипки и поиграть Баха. Я слушал его Баха не на сцене, а вот так рядом, это было музыкальное чудо.
В Одессе он учился у легендарного Столярского. Столярский сразу определял детей: “Вот этот Зюня пойдет на горшок, а Миля будет скрипачом, и главное — высоко держать скрипку”. У Столярского было одно очень сильное и, я бы сказал, магическое качество: вдохнуть в ребенка возвышенное чувство любви и преданности к искусству музыки. Натан Мильштейн был достойным его учеником. Прожив много лет в Америке, затем в Англии, он никогда не забывал солнечной Одессы, где вы можете, гуляя по городу, прослушать целый концерт, несущийся из окон, где играют будущие великие музыканты.
Вот так. Родился в солнечной Одессе, а умер в дождливом Лондоне, но солнце пронес через всю жизнь, и оно нам светит его звуками, его волшебным прикосновением к струнам, его безукоризненным чувством меры, его гармоничностью в этом тяжелом конце XX века.

Лев МЕЖБЕРГ.