Дорогой наш и уважаемый писатель Михаил Жиманецкий, как называли Вас в Ваши юные годы представители самой что ни на есть высокой власти! Они тогда были уверены, что они — всерьез и надолго, а Вы — это просто смешно. Но теперь уже все поняли — надолго и они, и Вы. А мы всегда знали: Вы — это всерьез, а они, как бы страшно это ни было произнести, — все-таки смешно.
Дорогой наш Михаил Жванецкий! В юбилей прозаика и сатирика мы хотим признаться перед всем светом, что газета наша предана и продана целиком и полностью Вам. И не за деньги (к сожалению), и не за любовь Вашу какую-то необыкновенную к нам (этого тоже, к сожалению, нет), а за наше великое, неизбывное и очень сильное чувство к Вашему таланту, за который мы и прощаем Вам все Ваши достоинства, а о недостатках и говорить нечего. Произносим все это совершенно всерьез и в здравом уме, поскольку праздник еще только начинается.
Чего же пожелать Вам в этот день? Берегите, как зеницу ока берегите Ваш талант. В нем и счастье Ваше, и горе, и печали, и радости, и взлеты, и потери — в общем, жизнь Ваша. А что может быть дороже жизни в наше время, когда такие понятия, как честь и достоинство сами собой вышли из употребления, да и во все времена вне жизни мало что могли значить. Так что — здоровья Вашему таланту, долголетия, а уж Вы с ним — не пропадете.
Искренне Ваши
Юлия ЖЕНЕВСКАЯ
и Евгений ГОЛУБОВСКИЙ.

— Миша, к вам актриса приехала. К вам в гости приходила. Сказала — еще зайдет.
— Спасибо.
— Миша, к тебе гости приходили. Она блондинка, красивая, он в кепочке, москвичи.
— Ага. Мне уже говорили. Спасибо.
— Дядя Миса, а к вам актлиса плиехала.
— Хорошо, Геночка, знаю.
— Она не актриса, правда, дядь Миш, она спортсменка.
— Я не знаю, извините.
— Актлиса.
— Спортсменка. Она сказала, еще раз приедет, чтобы вы ее ждали.
— Дядя Миса, она на “Зигулях” плиехала.
— А вот и на “Москвиче”.
— На “Зигулях”.
— На “Москвиче”.
— Ну, хорошо, хорошо...
— Миша, как здоровье?
— Спасибо.
— Тс-с... До тебя баба приходила. Ну я так тихо з ней, чтоб твоя баба не подымала шум. То-се. Знаешь, эти бабы. Ой, я ж по себе знаю... Помнишь, позапрошлой ночью тот визг поросячий. Это моя верещала... В кармане у меня... эту заколку нашла.
— Да, я уже знаю.
— Шо ты знаешь... Я з ней поговорил. В общем, актриса з Москвы. Сказала, шо ищо придет завтра... понял... Если тебе шо нужно, то ты же знаешь, нас днем дома не бывает, ключи у меня вторые есть...
— Все... Дядя Ваня, не нужно, это деловое.
— Я ж говорю, деловое. Так что ключи у меня вторые есть... До пяти дома никого.
— Спасибо...
— Миша!.. Михаил Михайлович, к вам гости приходили... Очень симпатичная девушка... Я ее спросила, может, что передать. Сказала, зовут Люда. Будет завтра в это время.
— Ага, спасибо.
— Так вы завтра будете в это время дома?
— Да... Я уж...
— Мы все тоже будем... Если вам нужно будет уйти, можете передать что-либо.
— Спасибо... Я уже знаю...
— Дядя Миса, ее Люда зовут.
— Я знаю, Мила, иди гуляй... Все, все, я дома.
— Миша, можно войти? Слухай... К-ха... Ой, шо-то сыпнет голос... к дождю... как здоровьечко?
— Ничего... Я спешу.
— Ну, ты знаешь. 3 Москвы актриса приезжала. До тебя. На машине... Я з ней поговорил. Зовут Люда. Ничего не велела передавать. Москвичка, сказала, ишо зайдет... Вот... Слухай...
— Да.
— Одолжи рубль до понедельника, голова трещит.
— Держи.
— О!.. Порядок... Хочешь, я ее завтра встречу?
— Ради бога!
— Все!.. Бузоров.
— Бузоров.

Это меня сейчас все не волнует. Меня это сейчас все не волнует, меня сейчас волнует совсем другое: как у наших пойдут дела в будущем сезоне. Я всю жизнь болею за футбол. У меня от семечек язва желудка. Вот ты молодой, ты еще не знаешь, что это такое, да? Тебе весело живется: мальчики, девочки, танцульки. Подожди, будет и язва. Но это меня сейчас не волнует, меня сейчас волнует совсем другое, меня сейчас... Давно ли я болею?.. Тебе сколько лет? Двадцать два? Чудный возраст. Мальчики, девочки, танцульки... Так вот, когда твой папа страдал детскими болезнями и лежал, пересыпанный тальком, я уже играл за сборную Одессы хавбеком. А в воротах стоял мой брат Леня, и мы играли с турками. Или это были не турки, но очень похожие. Они нас били по ногам, чтобы мы не играли, а мы что делали? Мы прыгали, чтобы они нас не били. Я, помню, взял мяч на голову и побежал вперед. А куда бежать — сзади свои. Тут мой брат как крикнет: “Прыгай, Сема, сзади!”. Он так крикнул, что я так прыгнул, что я увидел море, пароход “Крым”, Дерибасовскую и сломал ногу. Нет, не эту... и не эту... Ниже возьми, возьми ниже... Бери. Ниже... А-а-а, да-да, здесь! Вот он спрашивает, давно ли я болею. Я тебе скажу, когда гол, кто забил, в какие ворота. Когда Одесса впервые выиграла у Киева, у меня родился ребенок. Сколько ему сейчас? Сейчас я тебе скажу. Значит, стадион “Водник”. Он бил правой ногой в левый угол. Я сидел в пятнадцатом ряду. Да, ему сейчас сорок лет, моему сыну. А что? Одесса — это Одесса, а я всю жизнь на стадионе. Всю жизнь! Моя жена — несчастная женщина. Она не может смотреть на меня без слез. Она мне прочитала, что в Бразилии кто-то умер на стадионе. Так я ей сказал, что я бы тоже умер спокойно, если бы увидел такую игру. Чтоб они так играли, как они пьют нашу кровь.
Когда они почему-то выиграли, у моего брата не выдержали нервы. Он схватил с лотка бублики и начал разбрасывать в народ. Он не помнит, сколько он бросил. Разве сосчитаешь, когда сдают нервы?
А что, Одесса — это Одесса, и футбол — это главное. Те, кто когда-то говорил о политике, теперь говорят о футболе: тоже защита, тоже нападение, тоже разные системы.
Я всю жизнь на улице. Всю жизнь. Дома у каждого свои неприятности: жена, квартира, зарплата. Выходишь на улицу — все хорошо. Я понял, что мы внутри не умеем жить. Кто нам виноват, что на улице все хорошо, а дома неприятности, — сами себе. Я, помню, взял у жены зарплату. Начал сам распределять. Провалился с треском. Отдал ей все обратно до копейки. Она сейчас сама распределяет. Ей тоже не хватает.
Ну что, скоро сезон, побежим на стадион. Мы, как древние греки, черпаем силу с поля. Но это меня сейчас не волнует. Меня сейчас волнует совсем другое...
Чтобы они горели, как они пьют нашу кровь!

Что же это за поколение такое? Родилось в 1908-10-17-м. Пишут с ошибками, говорят с искажениями. Пережили голод двадцатых, дикий труд тридцатых, войну сороковых, нехватки пятидесятых, болезни, похоронки, смерти самых близких. По инерции страшно скупы, экономят на трамвае, гасят свет, выходя на секунду, хранят сахар для внуков. Уже три года не едят сладкого, соленого, вкусного, не могут выбросить старые ботинки, встают по-прежнему в семь и все работают, работают, работают не покладая рук и не отдыхая, дома и в архиве, приходя в срок и уходя позже, выполняя обещанное, выполняя сказанное, выполняя оброненное, выполняя все просьбы по малым возможностям своим.
Пешком при таких ногах. Не забывая, при такой памяти. Не имея силы, но обязательно написать, поздравить, напомнить, послать в другой город то, что там есть, но тут дешевле. Внимание оказать. Тащиться из конца в конец, чтоб предупредить, хотя там догадались, и не прилечь! Не прилечь под насмешливым взглядом с дивана:
— Мама! Ну кто это будет есть? Не надо, там догадаются. Нет смысла, мама, ну, во-первых...
Молодые — стервы. Две старухи тянут из лужи грязное тело: может, он и не пьян. А даже если пьян... Молодые — стервы: “Нет смысла, мама...”.
Кричат старухи, визжат у гроба. Потому что умер. Эти стесняются. Сдержанные вроде. Мужественные как бы... Некому учить. И книг нет. А умрут, на кого смотреть с дивана? Пока еще ходят, запомним, как воют от горя, кричат от боли. Что брать на могилы. Как их мыть. Как поднимать больного. Как кормить гостя, даже если он на минутку. Как говорить только то, что знаешь, любить другого ради него. Выслушивать его ради него. Думать о нем и предупредить его.
Давно родились, много помнят и все работают, работают, работают, работают. Наше старое солнце.

Так и пробиваем лед: кто-то сверху ломом, мы — снизу головой. Именно в этом месте бьем навстречу.
* * *
Если других туфель не видел — наши вот такие!
* * *
Наш юмор считается самым осмысленным, самым глубоким юмором в мире — за ним все время что-то стоит!
* * *
Раньше думал: женщины, теперь — ни дня без строки. Это не талант — это возраст.




* * *
Много людей переворошил в поисках красивого тела, теперь ищет родную душу.
* * *
И живем мы в такое время, когда авангард искусства располагается сзади.
* * *
И жизнь стала налаживаться, и кто-то заговорил о здравом смысле. А кто-то пришел к выводу, что если человеку больше платить, он, оказывается, будет лучше работать. А кто-то уже понервничал: не променяем ли мы нашу рабочую совесть на рубль. Он забыл, что раньше не было ни рубля, ни совести.
* * *
Война. Мы одолели не только храбростью, но терпением, умением годами безропотно валяться в болотах, неделями ждать кухню, месяцами не умываться, лежать навалом в санитарных вагонах. Вот тут бы американцы дрогнули. Умереть красиво может каждый. А ты живи так, живи без мыла, без соли, без сахара.
* * *
У нас сатириками не рождаются. Их делает жизнерадостная публика из любого, ищущего логику на бумаге. А при отсутствии образования, лени, нежелания копаться в архивах и жить дурной жизнью костного хирурга, писать не о чем, переписывать то, что написано классиками, — не получается, ибо нравится, как написано.
* * *
Шутить и хохотать по любому поводу хочется, но уже трудно физически.
* * *
Оглянувшись вокруг и увидев, что многочисленные разоблачения, монологи, фельетоны и указывания пальцем — только веселят уважаемую публику, а не приводят к немедленному устранению недостатков, он заметно сник, поглупел и стал подумывать о тихом возделывании настоящей малоплодородной почвы где-нибудь в окрестностях Москвы под Одессой.
* * *
А честный противен. Полное одиночество выразителя интересов накладывает на него печать осатанелости и туберкулеза.
* * *
Обобщить тебе не дают ни сверху, ни снизу. А разоблачать отдельный недостаток — как лечить один волос.
* * *
Во всеобщем бедламе всегда можно построить дом, бесплатно съездить на Север и подключиться к ТЭЦ. При порядке за все это надо платить.
* * *
О сегодняшнем дне говорить не будем, т. к. не понимаю, о чем идет речь. Настолько меркнет то, что есть, перед тем — чего нет.
* * *
Мы уже говорим не об устранении недостатков, а о подъеме настроения. И то, что публика вместо того, чтоб расстроиться, смеется, свидетельствует об огромных жизненных силах.