Очень полезно гулять по Приморскому бульвару. Место это заповедное: там можно повстречаться с кем угодно — и с хулиганом, и со знаменитостью, и с собственной судьбой. Или просто нарваться на неизвестного, но любопытного собеседника. Именно это с нами и произошло. Это был, если я не ошибаюсь, 1984 год. Мы репетировали спектакль по “Интервенции” Льва Славина. Мы — это театральная студия, которой руководил Олег Сташкевич. Студия обреталась при Клубе работников торговли (Екатерининская угол Театрального переулка), в подвальчике с маленькой, но уютной сценой. Там когда-то, в начале двадцатых годов, был театр “КРОТ” (Конфрерия рыцарей острого театра). Там ставились пьесы Веры Инбер: “Ад в раю”, “Шахматы”, “Карты”; режиссером был В. Типот, будущий автор “Свадьбы в Малиновке” и “Вольного ветра”. Работником сцены театра “КРОТ” была Люся Гинзбург, впоследствии — литературовед и доктор филологических наук, на подмостках театра блистала начинающая актриса Рина Зеленая, а музыкальное оформление обеспечивал своей скрипочкой юный Давид, в просторечии Додик Ойстрах. Вот какая сцена досталась в наследство театру-студии Олега Сташкевича после того, как его, измученного ссорами с администрацией Дворца студентов, приютил у себя тогдашний директор клуба А. Виноградский. Сцене надо было соответствовать. Вот поэтому, в один прекрасный день, вняв советам Бори Владимирского, тогда — старшего научного сотрудника Одесского литературного музея, он решил поставить “Интервенцию” Льва Исаевича Славина.
Стоит заметить, что тогда при каждом мало-мальски уважающем себя клубе была драматическая студия. Назывался весь этот театр уничижительным словом “самодеятельность” и зачастую таковым и являлся. Подавляющим большинством “самодеятельных” артистов были женщины разных возрастов, которых в клубы гнала, как минимум — жажда общения, как максимум — тоска по настоящей театральной карьере и смутная надежда найти спутника жизни. Я буду последней, кто станет кидать камни в дам, руководствовавшихся подобными мотивами. Я сама такая. Только мне невероятно повезло. Я попала в студию к настоящему профессиональному и очень талантливому режиссеру. И если обычно в самодеятельности женский контингент превалировал над мужским точь-в-точь по песенке “восемь девок, один я”, то в студии Сташкевича недостатка представителей сильного пола не ощущалось. Значит, кандидатов на мужские роли хватало. Хороших и разных. Потому что в руках Сташкевича все становились профессионалами. Он умел подбирать людей к ролям. Это был один из секретов его (и нашего общего) успеха. Вот он и смог позволить себе поставить известную пьесу известного драматурга. Нашумевшую пьесу с драматической судьбой.
Краткая справка из картотеки ОГЛМ: Славин Лев Исаевич (Ицкович), (1896 — 1984) — русский советский писатель. Родился и жил в Одессе: 1896 — 1924 г. г. Приезды: 1926, 1927, 1940, 1945, 1971 г. г. Адреса: Франца Меринга (Нежинская), 16 — мемориальная доска; “Коллектив поэтов”. Об Одессе — роман “Наследник”, пьеса “Интервенция”, очерки, статьи.
В прошлом году исполнилось сто лет со дня рождения писателя. Он вошел в “одесскую” обойму в первую очередь как драматург. Если самая известная пьеса одесской школы — “Закат” Исаака Бабеля, то вторая по популярности, несомненно, “Интервенция”. И хотя Валентин Катаев в “Алмазном венце” дает Славину псевдоним “наследник”, вкладывая в это слово и название романа, и то, что Лев Исаевич как бы принял эстафету авангарда Одессы двадцатых годов, все же для многих, и, пожалуй, справедливо, Славин остается автором “Интервенции”. Пьеса очень сценична. В ней масса выигрышных ролей. Ее очень любили режиссеры. И тем не менее, какой-то злой рок преследовал ее. От раза к разу постановки “Интервенции”, в том числе и одесские, появлялись, шли с аншлагами и очень быстро прикрывались начальством.
Казалось бы, Славин написал пьесу о том, как умные, благородные, самоотверженные большевики наставляют на путь истинный французских солдат и матросов. Да здравствует победа социалистической революции! Причем никаких антисоветских подтекстов автор в пьесу не вкладывал. Шутите вы, что ли, — 1933 год! Какие там подтексты, какое инакомыслие! Но уж вышло так, что в пьесе слишком много Одессы. Слишком много правды, а значит — поводов для размышлений. Почему плохой перепев “Интервенции” — оперетта “На рассвете” — годами не сходила с афиш Одесского театра музкомедии, а “Интервенцию” запрещали от раза к разу? Может, из-за первой авторской ремарки: “Бульвар. Весна. Лестница в порт. Множество нарядной публики”. И ремарка задает тон всей пьесе: весна и Одесса — вот символ веры Славина.
Половина участников Иностранной коллегии была расстреляна деникинской контрразведкой: Жанна Лябурб и Смирнов-Ласточкин, ставшие прототипами центральных персонажей пьесы — Жанны Барбье и Воронова-Бродского, — сложили свои головы за дело, которое считали правым. Но в 1933 году еще были живы Соколовская (в пьесе — Орловская) и Гамарник. Через несколько лет они будут расстреляны сталинским режимом. Мог ли предвидеть это Славин? Наверное, мог. Он был умным, тонко чувствующим человеком и талантливым писателем. Поэтому пьеса при всем внешнем блеске, остроумии, “шампанской” легкости глубоко трагична. По сути, это пьеса о гибели старой Одессы. О смерти шутя — наверное, тоже один из символов веры Славина, более того, одна из важнейших примет одесской литературной школы. Заметьте, что речь идет не о чьей-то гибели — о своей. И так горько в финале звучат реплики оставшихся в живых: “Мы вернемся, мы вернемся” — когда совершенно ясно, что возврата нет и быть не может. И даже последняя “бодрая сцена”, когда три бывших французских солдата “поднимаются по лестнице в советский город”, не снимает ощущения трагизма, а усиливает его.
Жанр романтической трагикомедии позволил Льву Исаевичу создать очень точную по настроению и атмосфере, что ли, картинку города, которого уже не было. И выписать точные, многоплановые, яркие, красочные характеры. Конечно, такая пьеса не нужна была выхолощенной советской драматургии. Конечно, ее нельзя было не снимать с театральных репертуаров. Но с другой стороны — Лев Славин, признанный советский драматург, классик советской литературы... Вот пьесу и печатали, вот и Сташкевичу позволили поставить ее в первой половине восьмидесятых.
И когда мы ее репетировали, буквально из стен стали появляться приметы времени. На Екатерининской, в двух шагах от нашего подвальчика, на подоконнике разглядели золоченую мраморную надпись “Аптека Розецнвейга”. Батюшки-светы, да эта та самая, в которой Женя Ксидиас просил яду, “легкого, как поцелуй сестры”, а аптекарь переживал, почему он не умер в 1916 году! Но окончательно нас доконал Приморский бульвар (на котором, собственно, разворачивается значительная часть действия). Мы с Диной Белой (мадам Ксидиас) сидели на скамейке рядом с пожилой женщиной. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить, и она обратилась к нам с такой речью: “А я помню, как здесь ходили зуавы. На них были такие береты с перьями”. Мы подскочили, как током ударенные. Клянусь, она сама завела этот разговор. Это уже потом мы дотошно выспрашивали, понравились ли ей французы — эти “бальзаки, флоберы, мопассаны”. Оказывается, не понравились. Все черные, все смуглые, так и норовят что-нибудь стащить. В общем, информации мы получили ноль, зато эмоций масса. Что, собственно, и требовалось для сценической жизни спектакля.
Только была эта жизнь коротка. Первое представление дали в мае. Цвела акация. Все точно по ремаркам пьесы да по словам Бродского (Эдик Маркович): “Какая весна, товарищи! Какое небо!”. И мы расшалились в текстах пьесы, еще бы — произнести в 1985-м со сцены такое: “В Советской России? Мне смешно, рабочие. Там народ разбежался. Взорвали Кремль. Поезда ходят на конной тяге. Вот он чихнул — я говорю правду!”. Динка-Ксидиас обращалась к бастующим: “Рабочие! Вас опять обманули, как в 1917 году!”. А ей в ответ матрос-большевик (Сережка Каракин, на которого мы с трудом натянули матросскую форменку, предварительно разорвав ее по боковым швам, — такой он тогда был толстый) рявкал: “Нам не надо, чтобы нас хвалили! Нам надо, чтобы нам платили! Рабочие голодуют!”. А слова полковника контрразведки (Валерий Сторчак), которому Женя Ксидиас пришел продавать Бродского: “Какие мучения! Это литература, молодой человек. Это гиньоль. Это фантазия обывателей. Контрразведка — это чистенькая комфортабельная комната, вроде канцелярии, там сидит чиновник с высшим образованием и вежливо разговаривает…”.
Да, подвел нас под монастырь Лев Исаевич. И Олег Сташкевич попал-таки в эту “чистенькую комфортабельную комнату”, где с ним беседовал “человек с высшим образованием”: “А почему это у вас революционные матросы такие толстые? А почему Жанна так кокетлива? А почему Бродский так много шутит? А что это вы себе позволяете, товарищ, пока еще товарищ, Сташкевич? Вон, товарища Виноградского мы уже предупредили...”. В общем, печально закончился наш весенний праздник “Интервенции”. Когда вышел фильм Г. Полоки (кстати, Славину фильм категорически не понравился, но как человек творческий и глубоко интеллигентный, он отстаивал ленту в самых высоких инстанциях, вплоть до ЦК КПСС. Не помогло, фильм пролежал на полке двадцать лет. Ходили слухи, что его смыли раз и навсегда. По счастью, фильм уцелел, и мы увидели его), так вот, когда фильм “Интервенция” с Высоцким, Юрским, Золотухиным, Аросевой вышел на экраны, мы увидели — он сделан в том же ключе, что и наш спектакль. По словам Фильки-анархиста: “Революция тебя надула. Контрреволюция тебя надула”. Только в нашем спектакле было больше Одессы и весны — все-таки играли в нем очень молодые одесситы.
Увы, спектакль — не фильм. И его больше никто никогда не увидит. Москва, Нью-Йорк, Иерусалим — поразъехалась, поразбежалась труппа моего любимого театра. А те, кто остался, больше на сцене не играют. Да впрочем, и какие там спектакли в наше время! Вот и к столетию Славина не дают “Интервенцию” на одесских подмостках. Ну что ж, сегодня не дали, но пьеса-то все равно чертовски хороша. И, как всякое большое произведение искусства, современна. “Какая весна, товарищи, какое небо!” Мы еще увидим вашу “Интервенцию”, Лев Исаевич! А может, и Олег Сташкевич вернется к старой работе…

Елена КАРАКИНА.
Фото Георгия Исаева.