Хотелось написать «Несправедливая судьба», но в общем-то я согласна с теми, кто считает: никакой справедливости, кроме высшей, недоступной нам, в этом мире не существует, она относительна, как относительно все, что исходит от людей...
Борис Ильич Зайденберг ушел из жизни в нынешнем октябре, и внезапность его ухода ощущается не только потому, что умер на ходу — шел, упал и не поднялся. Думаю, как и для многих, его знавших, для меня эта смерть стала внезапной, безвременной, несправедливой — оттого, что не виделась законченной, бесповоротно завершенной его актерская судьба. Все еще казалось, что он вот-вот выйдет на сцену, все еще продолжала примерять на него роли идущих в театре спектаклей, прочитанных пьес: как бы это сыграл Зайденберг!
Да, он преподавал в консерватории актерское мастерство, он ставил спектакли в Украинском театре и в студенческой студии... Но для меня он был и остается Актером. И примириться с тем, что он больше не выйдет на сцену, очень трудно.
У него было все, чтобы стать театральным кумиром: мужская красота соединилась с яркой индивидуальностью, глубокое интуитивное мышление — с тонким чувством слова, преданность сцене — с требовательностью к себе... И он был кумиром театральной публики. В шестидесятые — семидесятые годы в Одессе говорили: «Красив, как Зайденберг», — рецензенты захлебывались от восторга, описывая его роли... И в этом не было провинциальной преувеличенности: прошедшие по всем театрам роли он играл не просто на уровне лучших, «всесоюзно» признанных образцов, но часто и превосходя их.
Кто из поколения шестидесятников, да и более молодых, не помнит пьесу
«104 страницы про любовь» Э. Радзинского, шедшую почти во всех театрах даже тогда, когда на экранах уже появился фильм? Это был своеобразный «манифест» человеческих чувств, интимных и неоднозначных отношений двоих — оттепель позволила вывести на первый план не оптимизм вечных «строителей коммунизма», а неустранимую никаким социальным строем неразбериху страстей и столкновений личностей. Так вот, даже после фильма с Олегом Ефремовым в главной роли Евдокимов — Борис Зайденберг остался в памяти ярким, трогающим душу образом. Главное, мне кажется, что в спектакле, поставленном Владимиром Бортко, зритель безоговорочно верил, что чистая романтическая Наташа (Людмила Мерщий) смогла безоглядно полюбить циничного умника, эгоистически не желающего впустить в свою жизнь большое чувство и жестоко за это наказанного.
Зритель верил и сочувствовал героиням, влюбленным в тех, кого играл Зайденберг, — потому что он влюблял в себя сидящих в зале. И делал это, никогда не идеализируя своих героев, показывая весь букет противоречий, умещающихся в одной человеческой душе. Мне кажется, что возьмись он и на последнем году своей жизни, в семьдесят, сыграть героя, ставшего объектом страстной молодой любви, ему бы тоже поверили (а ведь такие роли есть в мировой драматургии).
Ближе к концу шестидесятых по многим театрам страны прошел булгаковский «Бег». И опять-таки соперничать исполнителю роли Хлудова пришлось с самыми знаменитыми актерами, в том числе и с неповторимым Владиславом Дворжецким — Хлудовым в снятом тогда же фильме... Но и сегодня мне легко вспомнить трагическую фигуру Хлудова с устало-воспаленными глазами Зайденберга, с его удивительным голосом.
Голос Зайденберга настолько же индивидуален, узнаваем, насколько многообразны его оттенки. Актер пользуется им, как виртуоз музыкальным инструментом. И потому сто раз слышанная шекспировская фраза: «Чума на оба ваши дома!» — до сих пор звучит в моей памяти голосом Зайденберга-Меркуцио. «Ромео и Джульетту» поставил в Одесском русском театре режиссер Александр Смеляков — удивительно раскрылись в этом спектакле знакомые актеры. Режиссерская сверхзадача делала несущественными «исторические» подробности, вместе с музыкой Прокофьева, звучащей в спектакле, в зал врывались вечные, непреодолимые страсти, которые может испытывать человек здесь и сейчас. Зайденберг играл Меркуцио духовно более богатого, чем его окружение, более разумного и потому более других страдающего на этом пиру чужой ненависти, чужой вражды, действующим лицом которой он не хотел бы быть, если бы мог выбирать... Его «чума на оба ваши дома!» было выстраданным, оправданным всей предыдущей жизнью на сцене итогом.
То были годы, когда на советскую сцену пришли своеобразные комедии, сказки-притчи, перевертыши, в которых действующие лица — исторические личности или сказочные персонажи — давали возможность высказать запретные мысли и чувства, бродившие в обществе. Эзопов язык, на котором взрастал непобедимый, понятный только в нашей стране юмор, сатира на общество, в котором мы жили, но прописанная в иных временах и странах. И театральная критика тех лет в своих лучших образцах уходила от простой оценки достоинств и недостатков спектаклей, сплошь и рядом занималась тем же эзоповым толкованием нашей жизни через толкование этих спектаклей. Целая плеяда замечательных театральных критиков такого направления собралась тогда в московском журнале «Театр». Наибольший простор для такого прочтения давали пьесы Григория Горина — замечательного драматурга, сатирика, мастера блистательных диалогов, творца реальных характеров в нереальных обстоятельствах.
Борис Зайденберг был просто подарком для такой пьесы. Его Герострат в спектакле режиссера Виктора Стрижова и художника Михаила Ивницкого по пьесе Г. Горина «Забыть Герострата» — одна из высших точек актерского мастерства. Побаивались, что Зайденберг сможет оказаться слишком привлекательным Геростратом — просто в силу своей индивидуальности. Но характер, который он создал, оказался убедительнее внешних данных... И конкретность характера не перечеркнула значимости явления. Герострат Зайденберга — воплощение наиболее выгодной? наиболее сильной стороны жанра, к которому принадлежит пьеса Григория Горина.
Не помню «проходных» ролей в репертуаре Зайденберга. Он умел сделать неповторимой личностью вполне одиозного персонажа «производственной» пьесы; он играл тихого инженера, ставшего в силу своей высокой человеческой ответственности и искренности парторгом с «человеческим лицом»... А уж когда выпадало сыграть трагическую судьбу современника с проснувшейся душой... Я вспоминаю Ивана Крутова из спектакля режиссера
К. Чернядева по пьесе Э. Володарского «Долги наши» — человека, чудом уцелевшего на войне и не вернувшегося в родной дом, где его считают погибшим. Зайденберг был безжалостным к своему герою, он не приукрашивал его, не выпрашивал к нему сочувствия. Поначалу его смятение и боль — какие-то эгоистичные, самолюбие не позволяет признать свою вину... Трудный и противоречивый путь человека к себе — вот что играл актер.
За счет каких-то индивидуальных качеств и особенностей его таланта происходило каждый раз с его появлением на сцене это чудо, заставлявшее зрителей верить, сопереживать, впускать в свою душу страдания и счастье людей, которых он играл. В нем был дар воплощать на сцене не только чувство, но и мысль. Немного есть актеров, которые умеют так зримо и волнующе показывать работу разума, играть мысль как категорию эмоциональную. Его паузы были всегда наполнены смыслом и энергией. Замечательным образом все это проявилось в роли Бориса Годунова в спектакле «Царь Федор Иоаннович» А.К. Толстого в постановке Виктора Стрижова.
Вспоминается удивительный эпизод из жизни Русского театра: в 1977 году в Одессу для участия в этом спектакле приехал Иннокентий Смоктуновский. Великий актер играл царя Федора в спектакле, идущем в Московском Малом театре. Это были два совершенно разных спектакля. (В одесском царь Федор — В. Наумцев.) Спектакль Стрижова был убедительно построен на стержне: власть и человечность. Совместимость или необходимость выбора? И это было воплощено не отдельно: одно начало в Федоре, другое — в Годунове, одно — трагедия слабого добра, другое — торжество твердости и коварства. В этом спектакле было и начало трагедии Годунова, был будущий Борис — с «мальчиками кровавыми в глазах». Для московского театра было достаточно совпавшей с лирической темой Смоктуновского трактовки режиссера В. Равенских этой роли, где главным было гамлетовское начало — преждевременное (по отношению к своей эпохе) пробуждение нравственной личности.
И вот в течение одной ночной репетиции (утром, в одиннадцать, был уже первый спектакль) Смоктуновскому нужно было войти в спектакль, а точнее — приспосособить спектакль к себе. Я присутствовала на этой потрясающей репетиции, длившейся до трех ночи. И наблюдала, как драматически напряженно приспосабливались друг к другу эти две актерские индивидуальности. Да, с Борисом Зайденбергом Смоктуновскому было труднее всего. Зайденберг не хотел, не мог уступить выстраданную трактовку роли; все окружающие «играли царя», как и хотел Смоктуновский, а Зайденберг играл правителя Бориса.
И произошло чудо: непростая линия в отношениях Федора и Бориса, связанных трагическим противоречием между исторической необходимостью и нравственной полноценностью человека, — была заявлена на репетиции, а потом все явственнее звучала в тех нескольких спектаклях со Смоктуновским на сцене нашего театра.
Ничто не поколеблет во мне эту уверенность: Борис Зайденберг мог стать вровень с самыми знаменитыми и любимыми в нашей бывшей огромной стране актерами, величина его таланта была рассчитана на взятие больших высот. Говорят об этом немногочисленные его кинороли (странно, что немногочисленные) — он так же убедительно, как на сцене, побеждал в испытаниях «крупным планом»... Было в его биографии приглашение в московский «Современник», но вхождение зрелого актера в зрелый, самоуверенный, «звездный» коллектив — дело заведомо обреченное... Он вернулся. И «ушел в режиссуру».
Свой первый спектакль он поставил еще в 1964 году — «Человек со звезды» по пьесе Карла Виттлингера, где и сыграл сложную трагическую роль. Это был спектакль психологически сложный, со сложной формой, где две актрисы играли по нескольку ролей. Режиссерский дебют был удачным. И в дальнейшем его постановки в Русском и в Украинском театрах были исполнены гуманистического смысла, строились на серьезном психологическом обосновании каждой роли. Он поставил спектакль с двумя непревзойденными мастерами сцены — Народными артистами Л.И. Буговой и П.В. Михайловым («Уступи место завтрашнему дню» В. Дельмара). Он занял в своем спектакле бывшую свою жену, талантливую актрису, но сломавшуюся, сходящую со сцены Аллу Скаргу — и добился успеха. В Русском театре сегодня идет поставленный им спектакль «Кошка на раскаленной крыше» по пьесе Т. Уильямса, где играют двое его детей — Юлия и Геннадий Скарга...
Драма его личной жизни, его преданность детям, его роль в их становлении как актеров, а в последние годы — самоотверженная любовь к внучке — дополняют многое к характеристике этой сложной и многоплановой личности. Но сейчас не об этом, а о том, что при всей успешности его режиссерских работ они несравнимы с тем, что он мог создать как актер.
По-моему, он сам не поверил до конца в свой огромный актерский потенциал. А может, да и наверняка, несправедливость по отношению к нему нашего общества была тому виной. Ведь после всех лет его работы в Одессе, после всего, что он сыграл и поставил здесь, он так и остался с одним званием — заслуженного артиста РСФСР, с которым приехал в Одессу еще молодым актером... Грустная эта и непобедимая логика нашей провинции (а одно это — уже признак провинции) — не замечать выдающийся талант, щедро раздаривая звания посредственностям (нет, конечно, не только посредственностям, есть у нас немало превосходных артистов со званиями, но зато немало тех, кто ни за что не получил бы этих званий, работая в столицах).
А может, беда в том, что не встретил он СВОЕГО режиссера... Конечно, он работал с талантливыми режиссерами — и хорошо работал, но в его жизни не случилось режиссера-полубога, творца и вдохновителя, какие были, скажем, у актеров Таганки и Малой Бронной... В Одессе — столько лет отторгавшей, отвергавшей талантливых режиссеров, по-моему, уже утвердился некий артистический нигилизм в отношении к режиссеру. Это может стать причиной еще не одной нераскрывшейся, недореализованной, а то и сломленной актерской судьбы.
Артист Борис Зайденберг дал нашему театру, нашему городу, зрителям очень много. Будем благодарны ему за это. И будем помнить, что мог он дать еще больше, и не будем изживать в себе чувство вины перед теми, кто ушел — не доиграв, не дописав поэм...

Людмила ГИПФРИХ.